Дмитрий Тайц (Дельтий Эркуб)

Я льщу себе, полагая, что открываю некоторые дополнительные специфические штрихи Петербурга и даже особенности рожденных или просто живших в Ленинграде. Эти особенности связаны с книгами, вещами – предметами интеллектуальной или деятельной потребности, каковыми они являлись всегда и везде, в частности, в Санкт-Петербурге. Стопки книг на полках, в том числе и для типичного обитателя Ленинграда, — элемент «мебели», специфический декор, т.е. не столько обустройство, сколько украшение.

Но особым свойством полок тесной нищеты темных коммуналок Ленинграда конца 40-х –– начала 50-х являлась их заполненность книгами, часто явленными взору роскошью кожаных корешков.  Вряд ли эти книги читались, но перелистывались непременно, особенно школьниками, зачастую лишенных отцов. Почти беспризорные, прогуливая школу, стаями бродили они по линиям и дворам Васильевского острова, заглядывая в комнатушки и выгородки залов с лепниной, бывших спален, перегороженных комнатушек прислуги.

Полки магнетически притягивали. Безжалостно перелистывали в поиске картинок, с трудом читали, проклинали царя, специально придумавшего нелепую орфографию, дабы отвадить от грамоты и эксплуатировать народ (так нас в школе учили). Не только для этих постблокадных огольцов, прогульщиков, помешанных на патронах и капсюлях, книги «с ятями» были хламом, эти издания не нужны и взрослым,озабоченным нормой отоваривания неиспользованных талонов на карточках. Горы никому не нужных старых книг и журнальных подшивок свалены в кладовках, коридорах, чердаках. Книги плохо горят. Буржуйки их не переносили. Летом 1944 г. во дворе дома 30 по 13 линии я и мои дворовые друзья растаскивали из деревянных ларей помойки в подворотне бесчисленные тома «Брокгауза» и другое с «ятями» с кожаными корешками, чтобы попинать ногами («футбол»).

В помойках можно было найти бронзу, канделябры, рамы и картины. На чердаке того же дома, «изучая пробойную силу», мы расстреливали стопки «царских» книг из небольшого трофейного «браунинга» (1946г.?). «Царская орфография» для рожденного до войны вполне сформировавшегося поколения стала мистически подсознательным возбудителем недоброжелательства по отношению к старым, дореволюционным формам. 

Элементом воспитания было предписанное учителям внушение ужаса и омерзения к дореволюционной жизни, и ничего так недвусмысленно и наглядно не напоминало об этом, как орфография царской России. Трудности учения, непробиваемая ничем гидра безграмотности, объяснялись злокозненным наследием духа царизма. Враждебно ощерившиеся на юного и не очень читателя церковно-славянским оскалом «Фита», «Ижица», «Ер», «Ять», «И-десятиричное» («и» с точкой) пугали даже взрослых. Еще до революции наречение «Фитой» – повод подколоть и обидеть, например, если она использовалась в имени Федор. (Еще до революции наречение «Фитой», если она (i) использовалось в имени Федор, имело значение в качестве повода подколоть и обидеть). «Фитюк».   (Достоевский курсантом в «Инженерном Замке» переживал неприличие своей «Фиты»). Хулиганы и беспризорники, прогульщики читали и любили читать. Но, в первую очередь, не «Как закалялась сталь», каковую практически бесплатно раздавали, или «Тимура и его…», а вожделенных «правильно отпечатанных» Жюля Верна, КонанДойля, Дюма. В библиотеку ДК Кировазаписывались…

Помню эпизод. Школа №10 (13 линия). 1949 г. Семиклассники. Ученик Алик Ширяев принес в класс вожделенного Жюля Верна. Шикарного дореволюционного, с картинками («80 тысяч Бегуний»). Установили очередь. Первый «счастливчик» принес на следующий день. Не смог читать! Орфография отбивала возможность понимания! Я взял книгу, сорвался с уроков, углубился, но не смог сосредоточиться. Просмотрел картинки и вернул. (13-14 лет). Очевидно, в этом возрасте буквенный образ слова имеет значение. Книгу все же прочел, но без удовольствия, Никита Гуров–в будущем профессор-востоковед.

Вот, наконец, блокада снята. (Обратите внимание, термин «прорыв» блокады, вместо «снятия», стал активно использоваться, начиная с брежневских времен, что знаменательно!). Возвращаются эвакуированные. Слава Богу, город сохранен. Сохранился его облик. Он не изуродован, не стерт, как Севастополь, Сталинград, Варшава или Дрезден. Его единственный неповторимый сущностный абрис, смастеренный по подсказке Амстердама и Венеции из воды и камня и поставленный на изменчивую зыбь капризной протоки между Малым и Большим морями, провозгласил свое неотразимое чудо. Даже усилил свою страшноватую нарочитую прелесть попорченными фасадами, полгода пребывающими в восхитительно завораживающем мраке и четверть года до 3-х часов ночи сияющими своими золотыми громадами левого берега.

В какой же город возвращались эвакуированные, усталые и похудевшие, к изможденным блокадникам? –Они возвращались к тем же фасадам, тайнам и чудесам, запечатленным в мириадах книг на полках, сваленных за этими стенами в чуланах, чердаках и подвалах. Удивительно! Но именно на этот банальный, повсеместно «рассыпанный» по всему миру и в любом его уголке предмет – «книгу» обращали внимание тончайшие знатоки ОСОБЕННОСТИ Санкт-Петербурга, порой, даже  мимоходом, обращаясь к  домам, как к Книгам. «Сижу, читаю без лампады и ясны спящие громады…». «Читаю…» Это же книга! «Громады» – город». Великолепный Город «на Ять».                  

Спустя полтора века. Иосиф Бродский. «Петербургский Роман»:

Река и улица вдохнули                                                                                            

любовь в потертые дома,                                                                                

в тома дневной литературы                                                                               

догадок вечного ума.

За 50 лет до Бродского, блистательный Мандельштам о городе:

Где однодумы генералы,                                                                                 

Свой коротают век усталый,                                                                           

Читая «Ниву» и Дюма»…   

Непостижимая магия Петербурга, несокрушимая к нему привязанность не могут быть утаены рожденными Петербургом в Петербурге сочинителями.  Один, живший в Нью-Йорке 10 лет, пожелал умиреть на Васильевском Острове. Мандельштам, тело которого брошено в яму, колебался между Венецией и Петербургом.  Другой, после 40 лет богемы в Париже, за полгода до смерти просит: «На Успенском или Волковском»:

/Под песочком,Голодая,/На ступенях Исаакия/ Или в прорубь на Неве./ (Г. Иванов).                                                        

Но что может привлекать и направлять взор возвратившихся в камни императорского Санкт-Петербурга, затопленного, увы, не финской попятной волной, но психопатически дёрганой, ядовитой «фитой» тотальной большевистской казенщины.  Личное почти уничтожено, тем более,мнение, но уже не «почти».  «Что? Что ты сказал, повтори…».  Все не свое, не общественное, казенное… СОВЕТСКОЕ! Никакой связи с внешним миром, кроме сведений о голоде и эксплуатации рабочих капиталистами. К сороковым годам износилось и исчезло все, что могло дожить из имперского времени до «краткого курса ВКПб». Одежда, еда, быт, жилье, правила, этикет, ценности бытового и общественного измерения, вкусы и эталоны поведения, язык, грамматика…. Торжество большевистского Хама.«Сионист»-отщепенец Хазин брошен Ждановым в ГУЛАГ за стишки о «посещении послевоенного Ленинграда» одним Знаменитым Петербуржцем:

В трамвай садится наш Евгений.                                                                    

О, бедный, милый человек!                                                                                 

Не знал таких передвижений                                                                               

Его непросвещенный Век.                                                                                    

Судьба Евгения хранила.                                                                                

Ему лишь ногу отдавило,                                                                               

И пару раз, толкнув в живот,                                                                                    

Ему сказали: «ИДИОТ!».

Тут, вспомнив старые порядки,                                                                      

Хотел дуэлью кончить спор,                                                                                   

Полез в карман…, но кто-то спёр                                                                   

Его дуэльные перчатки….                                                                            

За неименьем таковых,                                                                                        

Умолк Евгений и притих.

Но притихло и исчезло не всё.  И не бесследно. Атмосферы непередаваемого шарма и нацеленность вкусов той эпохи сохранились на страницах с «ерами», «ятями» и совершенно бесполезными «десятеричными», вызывающе латинскими «и» (с точкой). Книги — печатные издания из прошлого мира. С этим злом можно бороться уничтожением книг, изданных до революции. Но только не в Петербурге – Ленинграде. Технически невозможно.

Я думаю, что ни в одной столице мира не было такого изобилия книг, как в Санкт-Петербурге. Не было таких тиражей, которые позволяли себе осуществлять и реализовывать питерские издатели. Не было такого потока тюков с русскими книжными тиражами из Женевы, Берлина, Лондона… Сверхъестественные тиражи на бесчисленных складах десятков, если не сотен мелких издательств. Склады, типографии, редакции, книжные лавки и магазины. Объявления и реклама, вроде: «Гр. иногородние! Требуйте книги по каталогу непосредственно из склада, за пересылку платят по 5 к. с каждого рубля. Налож. Плат.– 10 к. Требование менее как на рубль, не исполняются. Склад Губинского СПБ Фонтанка, 61». Книги, журналы, миллионы экземпляров переполняли Санкт-Петербург. Мы, мальчишки, хулиганье второй половины сороковых годов, прекрасно знали и видели это. Мы могли перелистывать раздерганные годовые подшивки «Вокруг Света», «Нивы», не говоря об «Аполлоне», неведомо откуда взявшимися и так же пропадавшими. В школе это преследовалось. Директор школы №10, Петрущенко, страшная сволочь, рассказывал, как расстреливал «предателей» в «Смерше», а чтение дореволюционных книг и журналов приравнивал к контрреволюции с вызовом родителей.

Я смутно помню, как выглядели магазины «Старой Книги» до 53 года, но некоторые после – до мельчайших деталей. Особенно на Среднем д. 37 и д. 20 (в подвале рядом с Кирхой), на Большом  (Петроградская сторона), на Литейном.  В подсобных кладовках на полу горы книг и старых журналов. Альбомы. Масса книг на немецком, французском. Суворинские собрания в «полукоже». И всегда бесчисленные тома «Брокгауза». Разрозненные, чаще сдвоенные. От тех времен, точнее, на излете тех времен, в конце пятидесятых, чуточку поумнев, уже не по столь бросовым, но все же незначительным ценам, я обрел полного «Брокгауза» – 82 тома плюс 4 дополнительные (феноменальная редкость!). «Молоховец» с автографом Самой! Путеводитель Лагова по Парижу. Комплекты «Нивы», «Вокруг Света», кое-какие выпуски «Аполлона». Сочинения Екатерины II. Женевские Толстовские изложения «Евангелия» и др. его «нерусско-изданное». Почти за бесценок приобретенные подшивки журналов и другие книги царских времен, не очень мне нужные, несколько лет славно послужили подарками друзьям-художникам и поэтам (Борису Рапопорту, Гаге Ковенчуку, Льву Лосеву). (Я оставил себе на память выпуск «Нивы» № 49  1910г. с некрологом Толстому. Забавно, на рекламном заднике вместе с часами «Мозер», Пианино «Фидлер», «Руководством игры на фортепиано Юлия Генриха Циммермана», дается объявление: «ФРАНЦУЖЕНКИ. Выписываем из собственного бюро в Париже, Контора 1-го разряда. Заленской».

Оставим пока мой интерес к книгам, которыми я завладел и которые практически не читал и не смог бы, даже если бы захотел. Вернувшееся и вновь заселившееся в Ленинград население вынуждено было проживать в ужасающих условиях. Еще хуже, чем до войны. Коммуналки страшно уплотнились. Комнаты и коридоры, уже разделенные до войны, опять дробились, перегораживались дополнительными перегородками и просто занавесками. Определяющее звание «Жилье – удобства» – крыша над головой.  И если каждый, не лишенный крыши, обладал личнымиместом, где он мог, совместив с приемом пищи, даже лечь, место для осуществления неотменяемой нужды все-таки было общим. Как правило, в коммуналке каждая семья имела собственный рундук и всегда предшествующим наглядным ритуальным маршем означала начало и завершение процесса пользования.

Начавшееся в эпоху Хрущева строительство, по существу, не было наделением населения собственными отдельными квартирами, а, скорее и правильнее, «жилыми ячейками, оснащенными собственной уборной» и краном («ЖСУ»).  Конечно, это счастье, которое должно быть украшено мебелью и ознаменовано полкой с книгами. Омерзительная колченогая мебель и серванты, а то и застекленные шкафчики незамедлительно стали приобретаться по талонам «передовиков» в блатных очередях.  («Польская предпочиталась румынской, ГДР-овская– через райкомы. Финская – через Горком). Обретение «ЖСУ» знаменовалось главным, мистически подсознательным символом — нет, не Свободы, но «освобождения» от унизительного публичного ритуала — ношения рундука. И за это, конечно, можно благодарить власти, хотя, они обязаны и были посильны наделить людей квартирами, а не «ЖСУ». 

(Я, к счастью, всю свою жизнь прожил в отдельных просторных квартирах. Это заслуга моего отца, крупного ученого-металлурга. Но с проблемой публичного ношения собственного рундука пришлось столкнуться. У нас был кот. Звали его Малышок. Потому, что он был очень крупным, тяжелым, просто Большим. Очень умным, умел делать многое, например, по команде «Где Лапочка?», находил и приносил игрушку – сушеную лапку от куропатки. (Вяткин, цирковой клоун с собачками, приходил смотреть и изучать его). Когда мы переехали на другую квартиру (тут же на Васильевском) ему было лет 12. Он отказался ходить на горшок, как безоговорочно делал всю жизнь. Я вынужден был пойти на старую квартиру и умолить новых хозяев отдать мне исцарапанный рундук из натурального красного «дуба», пребывавшего на своем месте с 1934г. Пересечь с рундуком на виду целого квартала. Воля Кота была исполнена. Он незамедлительно отблагодарил нас).

Счастливчики, обретшие жилье с собственным туалетом, приобретали сервантики на «козьих ножках», шкафчики и полочки. Места, не заполненные дико дефицитным хрусталем и фарфоровыми фигурками, замещались книгами. Вместе с эпохой хрущевок наступила эра подписных изданий, в основном «Огоньковских». И не только. Счастливчики желали поставить Конан Дойля, Мопассана, но чаще довольствовались Писемским (кстати, ценимым мной)

Я, красоту  семье страхую,                                                                              

Подписку не хочу плохую.                                                                           

Вот, Мопассана взял бы я…                                                                                    

Как, впрочем, и Хемингуя.

Грустно, когда заглядываешь к старым знакомым. Молодым, как и я в ту «хемингуэйную», постхрущевскую эпоху книжных лихорадок.  Боюсь, что и дочь моя (и зять) заглядывает ко мне с такими же мыслями, хотя выросла она среди этих книг, среди этого добра, насчитывающего более 2000 экземпляров так необходимого для меня окружения. Читаемые? Нет… Лет 40 тому дочь-школьница начала составлять каталог. Она дошла до № 588 Свифт… (Обозначалась полка, автор, название, утомительная работа…). Странный вопрос, читал ли я все свои книги? –Ну, конечно, нет. И даже листал не все. У меня полный «Брокгауз»: 82 тома, плюс 4 дополнительных. Это я «читаю», наслаждаясь. Живу с этим чудом. Потрясенный открываю каждый день. У меня более 60 книг сказок (народных), не считая 8 томов «1001 Ночи». Если приходят друзья, наугад, ради одной фразы или небольшого пассажа, одновременно случайно открываю Итальянские, Французские, Английские и Русские (Афанасьевские, естественно).

Сравнение, сопоставление случайно выбранных участков – иногда глубокомысленно и забавно. Но если общество чисто мужское, то сопоставление с русскими оформляю «Заветными», изданными Афанасьевым в Женеве! Сногсшибательный эффект! Да, я кое-что почитывал, перелистывая, не увлекаясь. Самое необязующее, здоровое – перелистывать, изредка, вчитываясь в 51 книгу из «Б-серии» и в 60 томиков «М-серии» «Библиотеки русских поэтов». Академические Пушкина и Лермонтова (заглядываю иногда).  Но вот Минаев! (Отец открыл мне его).  Многотомники («Собрания») от Гёте, а, точнее, от Платона, Аристотеля, Канта, до Академического шеститомника Бродского (последний меня оккупировал). Или, например, почему так дорог семитомник Брюсова? А потому, что в далеком 49 году прекрасная учительница русского и литературы, Надежда Николаевна (все влюблены!), на перемене шепнула двум мальчикам, (в последствии, профессорам), а я подслушал: «Брюсов замечателен!» (на уроке же он назван буржуазным и реакционным).

Очень приятно подержать в руках томик 1891 г. «Сочинения Екатерины II», что я и делаю. Она гениальна, уму непостижимо! Придумала (я сосчитал) 61 русское имя! (Фирлюфишков, Двораброд, Кривомозг, Дурфеджибасов, Молокососов…). Как приятно ощущать себя обладателем и добросовестным читателем подготовленных в США 4-х книг Мандельштама и  3-х Георгия Иванова! Но, Боже мой, какое счастье доставляют восемьдесят с лишним непрочитанных книг Большой и Малой серии Академии, которые мне дарил и помогал доставать (!) мой товарищ, замечательный Поэт Лев Лосев (Лёша). (Непрочитанные, не значит не листанные. Но, вот академический «Мюнхгаузен» –«зачитан».).  И так бы я и жил всю жизнь с книгами, стыдясь их декоративной функции, досадуя, что не способен ухватиться и закрепить в себе хоть крупицу Канта, Платона, Бергсона, Кузнецова.

Так было бы, если бы в 1975 не приобрел потрясающий своей новизной и сохранностью «Подарок молодой хозяйке» Е. Молоховец. 28 издание, запуск 300-той тысячи с момента первого издания 1861 года! Елена Ивановна Молоховец – дочь морского офицера. Родилась и училась в Кронштадте. Ее сын,моряк-офицер, погиб в Цусиме. Обратите внимание: лежащий передо мной том, более 1300 страниц, «выходец» из тиража, отпечатанного в 1914 году! («Типография Трудовой артели. Лиговский 34»).  Уже в августе 14-года,страницы с 5-й по 10-ю фолианта разумно было бы вырвать. (Это таблица цен.250 наименований продуктов. Например: Фунт Стерляди – 15 коп. Семги – 30 коп. Говядины – 13 коп. Хлеб ржаной – 2 коп. Рокфор русский – 15 коп., заграничный – 1р.20 коп. …). К началу 1915 года, Петровский Имперский Петербург начал самоликвидацию. В конце 14-го, «бург», замененный на «град», стал дурнеть, стареть. Через десять лет вставленное перед «градом» (или оградой?) новое имя не остановило прозябание, но чахоточно окрасило его. Начиная с 1915г. и до наших дней, когда псевдоним Шимона бен Ионы и немецкий «бург» вновь соединились и снова обозначили место, ранее бывшее самым нарочитым городом мира, увесистый Петербургский «Молоховец» так и остался неуместным и никому ненужным. И вполне понятно, почему Книга «Подарок Молодой Хозяйке» 1915 года, сохранила посттипографский облик «новья», в отличие от всех более ранних изданий:1895, 1901, 1905, 1908, 19 11… (со следами кухни, отчеркнутыми рецептами блюд из олонецких рябчиков, стерляди  и заметками на полях: «Выбора плана удобных квартир»). Лично для меня перелистывание «Елены Молоховец» «перепетербурживает» Достоевского, Белого, Мережковского…Она, книга, напоминает рассматривание четких, чудных фотографий публики – мужчин в шляпах, женщин в длинных платьях с зонтиками на восхитительных улицах Города на «Ять».

Да, каждый раз я испытываю какую-то «счастливую» тоску по утраченному того, что не было никогда моим. Да, печальное и одновременно яркое   переживание вызывают эти фотографии 1900 г. Прекрасно одетые петербуржцы, прогуливающиеся на Невском. Дамы и господа с детьми и няньками, офицеры в галерее Пассажа.  (А. Бенуа «Мои Воспоминания» т.3). Какие красивые! Как держатся…

Однако, вернемся к Елене Малоховец. Я не был совсем точен, сказав, что не пользовался ее рецептами. Пользовался, когда готовил статью, ни больше и ни меньше как о самой «Вселенной» и «Мироустройстве»! (Для журнала «Атомная Стратегия». Наглость! Предельная степень!).В качестве наиболее подходящего и наиболее достоверного материала, раскрывающего секреты Мироздания, (я посчитал!) – Рецепт №2242/4308. В свое время Главный Редактор из гуманных соображений вынужден был напечатать эту статью, опасаясь обострения безумия автора (Дельтия Эркуба).