По сути, именно это повторял всю жизнь, с юных лет, тот, кто в старости носил самим сделанные сапоги и рубаху, тот, кто, возвращаясь с прогулки, сам распрягал, прижимаясь рубахой к потному боку лошади и, не снимая мягкую, с элегантными заломами, дорогую английскую шляпу, направлялся к обеденному столу. Английская посуда, столовое серебро с пожеванной свиньей ложкой. Лакей в белых перчатках. Отдельно вегетарианское.

Беллетрист, философ, христианин, буддист, даосист, атеист, агностик, анархист, моралист, талмудист, библеист, комильфо, "хиппи", затворник, военный специалист, артиллерийский офицер, модель для кино-фото, журналов, ученый-естественник, психолог, историк, художественный критик, теоретик искусств, культуролог, педагог, аристократ, западник, китаефил, фольклорист-охотник, экстрасенс, видящий, что думают даже животные, полиглот... Все, что угодно, только не мужик!

Прогрессивный реакционер, консерватор и модернист, пример высокого художественного вкуса, генератор тонкой и концентрированной мысли, размещаемой иногда на громоздком, почти не обработанном словесном материале. Кристаллизатор крупномасштабной формы. Экстравагантный мастер усложнять предельным упрощением, пророк, умеющий убедить в необходимости отказа в том, от чего отказаться невозможно. Гармонически последовательный в непоследовательности, творитель, ниспровергающий самого себя заодно с остальными великими знаковыми личностями. Судья, готовый доказать превосходство листков, исписанных малограмотным в сравнении с писаниями литературных мастеров.

Толстой это Василиск с подавляющим и оживляющим взором, высший интеллектуал, вознесшийся над уровнем-фоном и даже над выбросами фона созревающего нового ума Европы перехода веков. Это ОКСЮМОРОН духа. Величайший генератор негоэнтропии. Лев был (и остается) уничижителем религиоритуальной обрядности, не веровавший, но знавший истинность вочеловечения Того, кого он называл ОТЕЦ. Он - христианин, взявшийся написать (и написал!) "Евангелие" от себя.

Двадцатый век. Идеи релятивизма - относительности, идеи дополнительности - комплементарности как бы вызревают в культуре Европы. В четких формулировках они покажут себя в точных науках, озвученные Пуанкаре, Планком, Эйнштейном, Бором, как дух дополнительности, как истины взаимоисключающих событий и переживаний, как парадоксальный результат взаимодействия и суммирования, как сплетение гибели и рождения.

Эту "относительность", эту "дополнительность" уловил Толстой еще в 19 веке.

Член Французской Академии А.Труайя, говоря о построении взаимосвязей событий у Толстого, отмечает: "У него все подчинено закону относительности". Релятивизм Толстого был сразу замечен после выхода "Войны и мира". Вот слова критика (1870 г): "Главный недостаток романа гр. Л.Н.Толстого состоит в умышленном забвении художественной азбуки, в нарушении границ возможности для поэтического творчества". Удивительно! - "Умышленное забвение границ возможности". Это же алгоритм мышления релятивиста. Так же имея ввиду нарушение границ, судили и об Эйнштейне (свою последнюю работу великий В.Гейзенберг назвал "Schritte über Gränzen").

Сходимость Толстовских произведений с произведениями будущих и уже появившихся новаторов математико-теоретического описания неживой природы видна как в построении целого, так и в отдельных эпизодах. Из трех больших книг две - вокруг удела павших и падающих женщин. Судьба одной печальна и жизнь разрушена из-за неправильного порочного мужчины, жизнь другой испорчена из-за очень правильного беспорочного мужчины. Два противоположных начала создают импульс для одной и той же жизненной траектории, с включениями убийства, самоубийства. Катюша, бросившаяся за поездом, это — начало, Анна бросается под поезд - конец. Одна из высшего общества, другая - из низов. Исходные, незаметные толчки судеб порождают однородный крупномасштабный результат. К этому легко приложить Боровскую дополнительность и известный термодинамический принцип неизбежности единого конца.

Релятивистскую парадоксальную логику можно, например, усмотреть в "неестественном" поведении главнокомандующего Кутузова, в его кажущейся бессмысленной апатии и бездействии там, где должны быть решительные и бурные действия, «апатии» давшей желаемый исход грандиозной исторической коллизии.

Сказать про Толстого выдающийся литератор так же неполно, как про Эйнштейна - знаменитый физик. Их жизненный хронотоп похож и даже совпадает в узловых точках (см."Атомная стратегия", ноябрь 2005 г.). И тот, и другой выработали концепцию относительности один для мира звезд, другой для мира людей («все виноваты и никто не виноват»).

И тот, и другой не боятся шагнуть за пределы здравого смысла. Их мышление не евклидово, не плоско. Они знают, что вопреки иногда ослепляющей видимости, через точку можно провести множество параллельных, а то и ни одной (не потому ли, что один побывал в стенах, где учил Лобачевский, другой там, учил Гаусс и Риман).

Оба представляют, что выбор между гео- и гелиоцентризмом - соглашение о концепции, вопрос преимуществ систем отсчета (Толстой это знал лет за шесть до высказывания Эйнштейна).

Оба были крайними пацифистами, но один написал уравнение, давшее разрушительное оружие военным, другой готовил Государю рекомендации о реорганизации и совершенствовании армии, необходимости нарезного оружия и изобрел зарядный ящик артиллерийской повозки. Один обратился к Рузвельту с парадоксальным советом разработать оружие с целью предотвращения такой разработки у врага. Другой - Александру III предложил меры (парадоксальные) для предупреждения разрастания терроризма (помилованием (!) цареубийц Александра II). Похоже их чувство единства со всем живущим. Лев мог на себя взять смелость передать переживание лошади с криво сидящим неумелым всадником, или что чувствует голодная, кормящая щенков волчица. Альберт - о чем думает мышь, глядя на звездное небо.

Оба уверены, что все живое равномудро, равноправно и равнолюбезно их сотворившей Силе.

Толстой: "Зоологическое превосходство человека относительно, так как существует оно с точки зрения самого человека, и мушку можно считать венцом творения".
Эйнштейн: "Бабочка и крот – существа совершенно разные, но ни одна бабочка не станет об этом сожалеть". Или: "Кошка создает понятия и теории, которые руководят ею в ее собственном мире".

Эйнштейн часто восклицает: "Самое непознаваемое, почему мир познаваем и что значит думать?"

Толстой: "Моя мысль та, что наукой может быть только одно: знание того, что я такое и как должен жить. В том моя мысль, что я признаю настоящую науку до такой степени важной, что в сравнении с ней все те средства - аэропланы, и химические бомбы, и автомобили, и все, что хотите - все это несоизмеримо".

Удивительно совпадение отношения к собственным трудам. Одно из великих своих озарений - концепцию космологической постоянной Эйнштейн спустя 15 лет определил как "самой большой ошибкой своей жизни".

Толстой спустя десяток лет назвал главное свое произведение "многословной дребеденью". А еще позже "художественному" определил роль "балаганного зазывалы" у входа в свое настоящее учение. "Видите ли, я терпеть не могу литературу... Искусство? - Его нет. Это все из-за денег и тщеславия... Я знаю по себе. Я ведь тоже начал из-за тщеславия и уже много раз раскаивался в этом. Только сейчас я приблизился к истине, это - не литература" (интервью в газету Эшт, Венгрия, 1910 г.)
Амплитуда интересов, контрастность высказываний и поступков Льва Николаевича поражает. Он консультируется с лучшей профессурой Германии по педагогике и открывает школу для деревенских ребятишек. В Лондоне он предпочитает посетить боксерский поединок вместо визита в Парламент (Мекку образованного русского). Этот аристократ, Рюрикович, фотографируется с Чеховым в доме графини Паниной с подвернутой под себя ногой в крестьянском сапоге.

Он опережает время. Ценит фотографию и ее технику (чего стоит надпись: "Сам себя снял 1862 гр. Л.Н.Толстой"). Доступен фотографам и киношникам. Пробует себя в звукозаписи (Эдисон подарил ему фонограф). Толстой - первый из интервьюирующих русских писателей. Разыскано более 200 интервью с 80-х годов. Благосклонно относится к многочисленным о себе публикациям в газетах и журналах фотографий, рисунков (карикатур). Принимает и беседует с посетителями, паломниками, журналистами. Откровенно радуется широкой огласке отлучения от церкви. Казалось бы, такого рода открытость обществу не нужна и странна для уже состоявшейся знаменитости, лица к тому же высокого происхождения. Но Толстой был предвестник и новатор. Необходимость и даже обязательность именно таких форм публичности в мире культуры выявится только лет через сорок.

Фотографии с велосипедом, с городошной битой, ракеткой, верхом... На таких снимках трудно представить писателей или художников начала 20-го века (но для физиков-реформаторов это нормально. Мы видим Эйнштейна, Бора, Гейзенберга на велосипеде, лыжах, с альпенштоком). Эпатаж, который можно усмотреть в высказываниях и действиях Толстого, необходим, чтобы ощутить реакцию, сопротивление, чтобы знать - "выпады" не увязли в вате безразличия. Понятно, почему он был удовлетворен отлучением. Сейчас, в наши времена толстовский стиль, кажущаяся его современникам противоречивость, может восприниматься как следствие  прозорливой чуткости к незримой тенденции начавшегося преобразования культурной атмосферы и, определенным образом, связаны с развитием точных наук. Парадоксальный и яркий, он всегда оставался последовательным и верным себе. Отрицание художественности, отрицание нужности искусства, низложение великих мастеров, уничижение литературы в устах неоспоримого Художника, Мастера, Литератора не только не дискредитировало все это в обществе, но наоборот, способствовало поиску и открытию новых оттенков искусств и культуры.

Не учившийся в гимназии, бросивший университет - европейский интеллектуал. Ему трудно подобрать равных[1]. Возможно, и бывали в Европе мыслители, знавшие 5-6 языков и, как и он, понимавших философов и мудрецов востока и запада, но не было такого, кто признавался бы, что убивал людей, кто 17 лет свой жизни провел в седле, не было такого, кто открыто ругал собственного государя и мечтал очутиться в самой гнилой тюрьме. Не было такого, кто бы взялся по-своему излагать Четырехевангелие и отрицать непорочное зачатие, такого, который подвергся нападению медведя и был серьезно ранен этим зверем. Не найти такого, кто открыто и яростно нападал на художественных кумиров, кто собственные произведения называл белибердой, кто взывал к отказу от интимных отношений и преподавал бы в деревенской школе, где некоторые дети были похожи на него. Не найти в Европе художника-философа, с которым советовались или посещали будущие президенты и правители огромных стран (Масарик, Ганди), а секретари были царских кровей.

Явление Лев Толстой настолько широко и многозначно, что бесполезно подбирать ему характеристику. Один исторический политический выскочка обозвал его "зеркалом русской революции". Почему только революции, а, например, не зеркалом котла густой российской каши, которая под надзором невежественного повара то подгорает, то выкипает, то прокисает, и никак не может дозреть? Почему не капризной, перезревшей, напыщенной, самобичующей, самодовольной, насурмленной Европы, с кишечником, наполненным войной, иногда издающей неприличные звуки? Почему это зеркало не лжи и эгоизма, дурости, притворного культо-обрядного человечества?

Некая наивность характерна для былинных героев. Если бы такой герой был интеллектуал, то, наверное, в своем кабинете, над письменным столом, повесил бы предмет, характерный размаху его деяний. Над рабочим столом, заваленным рукописями, над двухаршинными полками с энциклопедией Брокгауза (Толстой подписался на вариант полутомов - скорее и чаще получать) висели крестьянские орудия - косы. Он ими пользовался по прямому назначению редко. Они нужны, чтобы поддерживать и сохранять метрику и масштаб своей личности. Ох уж этот европеец, нет, гражданин мира! Он хотел, чтобы его любили не отдельные люди, а народы. Он колебался выказать свое отрицательное отношение к Данте и его "Божественной комедии": "Итальянцы, наверное, станут моими врагами". Этот "гражданин" с юности поставил себе СВЕРХЗАДАЧУ, найти истину и сделать всех счастливыми. Неизвестно, был ли еще в мире такой же самонадеянный, способный упорно облекать самого себя на муки сомнений, многократно подходивший к крайности самоубийства, ухода, изоляции, растворения с толпой, жадного восприятия, масштабного опровержения, возбуждения и пассивности, влюбленности и разочарования, роскоши и опрощения, произнесения неправды и самобичевания, самооговоров, беспричинного страха, смелости, слезливой чувствительности и бесчувствия и даже вегетарианства. И он решил задачи и для себя, и для всех (Эйнштейн говорил, что некоторым удается решение сложных задач только потому, что они не догадываются, что задачи считаются не решаемыми). Да, Толстой, не ведая, что это невозможно, обманул сверхсложное самым простейшим и неисполнимым методом: непротивление. Он поставил Колумбово яйцо (но яйцо можно поставить не разрушая, если закрутишь (волчок)). Может быть, и Лев прав?

В самом расцвете Толстой (устами князя Андрея) говорил: "Любовь есть Бог, и умереть значит мне, частице любви, вернуться к общему и великому источнику" (сходно говорил творец новой физики, а заодно и новой метрики цивилизации: "Я чувствую себя настолько солидарным со всем живущим, что для меня безразлично, где начинается и кончается отдельное").

Льва, как былинного героя, похоронили в лесу без памятника. Рядом его любимого коня. (Прах Эйнштейна развеяли в неизвестном месте). Некие веселые ребята пытались сбросить Толстого с "парохода современности", не ведая, как без этого парохода они пошли бы ко дну (сходные лозунги бросали Эйнштейну).

Лев Толстой построил ковчег, который заселил "семью парами чистых и нечистых". Его порыв и дерзость дала то, что работает, а не рушит. И жаль тех, кто уподобляется Хаму, узревшему непотребное у Пророка.