Победы громыхают в залах ФИАН-а  (в 5-и троллейбусных остановках от Лубянки), в залах Политеха-Физтеха (в 12-и трамвайных от Большого Дома на Литейном), в других храмах наук также вблизи дублирующих учреждений. Именно здесь, воизбежание         иного места для дискуссий, было установлено, что:

(Действительно, вождя они достойны. Страны? Пожалуй, нет)
                                                                                          
Паранойя, самоуничтожение! На кой черт, спрашивается, требовать от физика-теоретика или математика непрерывно изображать, «приверженность истинно верному учению», доказывать что он не «махист» и, что используя словосочетание: «поведение электрона» вместо марксистки верного- «траектория», он тем самым не собирался примкнуть к буржуазному космополитизму, хотя и является «прослойкой».

Какой смысл биофизику с мировым именем проклинать вейсманизм-морганизм, генетику совокупно с хромосомами и, в голодающей стране, воспитывать «ветвистую пшеницу» а-ля Трофим Денисович или колдовать на «белковых телах» по Ольге Борисовне?

Если называть вещи своими именами, то в сфере наук точного знания была осуществлена операция лоботомии. Уничтожались любые намеки свободного мышления, возможности продвижения и развития идей и  взглядов отличных от диамата. Страх заместил романтику научного поиска, изгнал радостное ожидание открытия, постижения, наложил табу на нормальную дискуссию, отнял право суждения о эстетической, метафизической  составляющих науки. Страх вытравил смех и юмор. Ни о какой полноценной передаче знания или, что важнее, стремления к нему через книги и преподавание, не могло быть и речи.
     
Бессмысленная победа истинно верного учения. Победа государства обрекшего самого себя довольствоваться устаревшей электротехникой, механикой и металлургией германо-американского образца начала века,  кусков от репатриации и почти феодальным сельским хозяйством. « Победа», как ни парадоксально это бы не выглядело, в том числе, обязана умерщвлению духа наук, изъятию тонуса поэтики. 
     
Удивительно, до войны и сразу после, СССР располагал блестящими физиками-теоретиками, экспериментаторами, математиками, контингентом соизмеримым  сформировавшемуся в США и Англии к началу войны.
  
Эти ученые той же школы, они учились, работали, стажировались у Резерфорда, Бора, Рентгена, Планка, Эренфеста и др. Десятки русских имен упоминались на совещаниях Нобелевских  Комиссий, хотя  сотни секретных талантов не были известны. Власти могли бы невероятно усилить, советский контингент, разрешив  деидеологизацию науки. Такого рода мотивация недоступна в странах Запада.  Для тех, чей труд – думать, соображать оставаться свободным в своей профессии самое главное поощрение… Злобная, бедная, глупая власть, своими  руками убивающая свое будущее!
    
Школьники старших классов середины 40-х слышали о чудесах теории относительности и квантовой механики, могуществе атомной физики. Студентами они ощутили романтику обмена  идеями и игры мысли в точных науках. Эти ребята попавшие в интервале 46 – 56 гг. в аудитории университетов и институтов физико-математического направления  встретили, возможно,  талантливую, знающую профессуру, но запуганную, осторожно взвешивающие  каждое свое слово. Стукачей среди преподавателей и слушателей предостаточно. Любая попытка позитивной оценки западной науки ее ученых, их «безумных» (по Бору) идей и теорий  могла быть истолкована как антисоветская пропаганда и враждебная деятельность. В подсознание студента укладывалось: «Быть физиком – небезопасно», «Быть умным – опасно», «Быть свободным – убийственно». (Эта триада знакома не только физикам). Загублено поколение, низведен потенциал парадоксальных и смелых мыслителей, которые могли бы к 60-70-ым выдавать русских «Ли и Янгов»  с периодичностью, если не Кембриджа, то, хотя бы, Колумбийского  Университета. Вот тогда, адресация Нобелевских переводов распределилась бы на два направления. Ландау, Гинзбург, Алферов – отголоски слабого эха из того животворного громокипящего кубка нобелевских дождей, что миновали Россию.

Поэтика начала возвращаться к концу семидесятых. Физики начали шутить. К концу эпохи появилось готовое к науке поколение, но… готовое к отъезду.

Горести сталино-жданово-лысенковской войны тоже могут быть отмечены поэзией, ведь ее порождают даже ужасы. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…». Безумие отражаемое поэтикой любой формы рассчитано на носителей неповрежденного разума.