Помню стоявшего в запертом освещенном подъезде № 23 пожилого милиционера с «калашниковым» - открытое, добродушное лицо, этакий городской Анискин. Помню осунувшееся, почерневшее от напряжения и бессонницы лицо офицера в открытом люке Т-72. Помню молодого парня, рабочего с ЗиЛа. И хорошо помню своих братьев по классу и по разуму: молодых мужчин от 30 до 40 лет с типичными ухватками, лицами и речью городской технической интеллигенции. Помню флаги и эмблемы технических вузов: Московский авиационный институт, Московской институт электронной техники, Обнинский институт атомной энергетики. До 1985 года это был Обнинский филиал Московского инженерно-физического института, МИФИ, каковой филиал по специальности «атомные электростанции и установки» я и закончил в 1980 году.

В 1991 году я работал в славном городе Десногорске, в Смоленском учебно-тренировочном центре подготовки операторов АЭС. В том августе я приехал Москву в отпуск. Не будучи москвичом, я поначалу даже не понял смысла событий, начавшихся утром 19-го августа. Поначалу я воспринял происходящее как нечто чисто московское. Вообще мы, жители замкадья, воспринимали перестройку и гласность, как нечто, происходящее не в стране, а преимущественно в Москве. На сообщения о миллионных митингах мы перестали обращать внимание. Конечно, в этот раз явно было нечто новое, нечто более серьезное, чем очередной митинг на Манежной площади: чрезвычайное положение. К объявлению о чрезвычайном положении я поначалу отнесся всерьез. Я помнил и уважал маршала Ярузельского. Увидев первые танки у въезда на Автозаводский мост, я решил, что с перестройкой и гласностью покончено в том числе и в Москве. Первая мысль была такая: «Бедный Борис Николаевич!» С его-то тщеславием и властолюбием – и в загородку! Что Ельцин, Руцкой, Хасбулатов и Силаев сидят взаперти в каком-нибудь подмосковном санатории – вот о чем была первая мысль! Что произведены аресты, что Белый дом отключен от связи, что аэропорты закрыты, что вечером будет комендантский час – вот в чем я до поры не сомневался!

 Но я увидел, как у станции метро «Баррикадная» милиция организует потоки граждан, идущих к «Белому дому». Я увидел, как москвичи кормят солдат горячим.

 А лично меня к «Белому дому» привел командующий войсками Московского военного округа. Выступая по телевидению и говоря о событиях в Москве, генерал-полковник врал, врал примитивно и нудно. Дело было даже не в том, что меня это примитивное вранье оскорбляло. Даже не в том что мне, выросшему в военной семье, было невыносимо слышать вранье от человека в погонах. Выслушав генерала Калинина, я поехал к «Белому дому».

 Но дело не только в примитивном и тупом вранье человека в погонах. Дело было гораздо хуже. Можно врать на словах, но быть вменяемым и четким в принимаемых решениях.

 А генерал-полковник Калинин, генерал армии Крючков и даже маршал Язов в своих решениях и действиях до уровня маршала Ярузельского явно не дотягивали.

 Не было никаких арестов. Не было закрытых аэропортов.

 Это было не чрезвычайное положение. Это была не власть. Это было облако без штанов. Это был позор. Это была агония.

 Это было продолжение и обострение «кризиса верхов». Кто забыл или не знает: кризис верхов, по Ленину - это «невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство», кризис верхов - это когда «верхи не могут».

*   *   *

 Почему тогдашняя революционная ситуация не разрешилась революцией, почему народное восстание в Москве переросло в народное гуляние со сносом памятников, а верхи очень быстро нашли новые формы своего господства – в результате чего общество гниет вот уже четверть века – это вопросы очень важные и очень интересные, более того – это вопросы самые важные и самые интересные. Но хотелось бы поговорить о глубинных причинах, о предпосылках того общественного кризиса, который завершился таким трагическим для страны образом.

Тем более что по сию пору одна из наиболее распространенных точек зрение на причины «августовской революции» - это отрицание каких бы то ни было причин. Хрестоматийная, можно сказать, каноническая трактовка подобной точки зрения представлена в публицистике Сергея Георгиевича Кара-Мурзы. Советский строй, согласно Кара-Мурзе – это пышущий здоровьем крепыш, которому ткнули заточкой в спину. Александр Андреевич Проханов, главный редактор газеты «Завтра», высказался в несколько мягче – не о ноже в спину, а о подножке. Не видит объективных причин и технократ-футуролог Максим Калашников – автор «Сломанного меча империи» и «Битвы за небеса». Маршал Родионов, занимавший одно время пост Министра обороны РФ, книжек не пишет, но выразился однажды с военной прямотой – причин распада СССР не было.

Существенное уточнение. Адепты подобной точки зрения всегда уточняют: не было внутренних причин. А вот внешние – были. Были происки врагов. С этой версией, в частности, выступил профессор-нейропсихофизиолог В.Б.Слезин. В статье «Стреляя в прошлое, попадешь в будущее (сравнение двух модернизаций)»[1] он приходит к тому, что причиной краха советской системы хозяйствования объявляет психологическую войну, развязанную Западом против советского народа. В той или иной степени, в той или иной трактовке эту версию разделяют практически все, кто не видит в крахе «советского проекта» объективных внутренних причин.

Тот же С.Г.Кара-Мурза написал книгу «Манипуляция сознанием», выдержавшую уже несколько изданий. Это словосочетание - «Манипуляция сознанием» - для Сергея Георгиевича стало фирменным знаком и подзаголовком его следующих книг и статей; стало «фишкой», слоганом, брендом всего его творчества, смыслом его позиции, его концепции. Мысль о том, что именно промывание мозгов, предпринятое внешним противником явились подлинной причиной августа-91 и последовавшего за августом распада СССР и краха «советского проекта», стало фишкой, смысловым стержнем, «иде-фикс» многих и многих. Уточняются лишь детали – например, когда именно был завербован Михаил Сергеевич Горбачев. Последняя версия, которую мне довелось услышать – что завербован Михаил Сергеевич был в 11-летнем возрасте.

*   *   *

Как говорится, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

Потому что понимание причин и предпосылок исторических событий, ушедших в прошлое, необходимо хотя бы для того, чтобы быть готовыми к осознанному участию в исторических событиях, которые нам предстоят. А события нам предстоят – и при этом мы наблюдаем упорное и яростное нежелание понимать и думать. Вот сейчас, в канун 25-летия августовских событий, приходится читать, что все это было неожиданно, что никаких симптомов и признаков не наблюдалось, и что собравшиеся у «Белого дома» люди – это была пьянь и рвань, это были нанюхавшиеся дури прыщавые юнцы (привет от генерала Калинина) и экзальтированные визжащие тётки.

Так вот у тех, кто и сегодня считает, что было хорошо, что не было никаких симптомов и знамений, хочется спросить: где были и чем вы занимались ну хотя бы в течение 10 лет, предшествовавших августу-91?

Не было вам ни за что досадно и обидно? И за себя, и за державу? Не хотелось вам что-то изменить, исправить – прежде всего в экономической жизни, в управлении производством, в организации труда?

Вы не видели, не чувствовали, что, самое позднее, на рубеже 70-80-х годов в стране окончательно сформировался и заработал механизм отторжения научных открытий и технологических разработок, что престиж профессии инженера обесценился?

Впервые персональный компьютер я увидел летом 1984 года – в Отделении вычислительной техники и радиоэлектроник (ОВТиР) Института атомной энергии им. И.В.Курчатова. Это был канонический IBM PC. Не скажу, чтобы это было культурным шоком. Культурный шок несколько лет спустя у меня у меня вызовет компьютер Silicon Graphics. Впрочем обо всем по порядку. Отделение вычислительной техники, в котором я трудился инженером за 170 р. в месяц плюс квартальная премия, которое обеспечивала потребности практически всего «курчатника», только-только завершило перевооружение на «машины единой серии» -  ЕС ЭВМ. Конкретно – на ЕС-1055, производства ГДР. ЕС ЭВМ – это несколько темно-серых шкафов («стоек») без малого в человеческий рост. На одном из шкафов смонтирована, как она называлась на жаргоне тогдашних электронщиков, «морда» – пульт управления. Несколько стоек для внешней памяти на дисках. Несколько стоек для внешней памяти на магнитной ленте («магнитофоны»). Ввод информации - считыватель перфокарт размером с небольшой письменный стол. Вывод – принтер, заправляемый бумажной летной шириной около метра. Перфокарты и принтер – это для обрабатываемых прикладных программ, авторов которых в машинный зал не пускали. Хозяева машины - системные программисты и операторы общались с машиной, набирая команды на пишущей машинке. Ответную информацию  ЭВМ верещала на этой же машинке. Т.е. поначалу никаких дисплеев не было. Все это вместе требовало помещения от ста квадратных метров. Стены и потолок обшиты звукоизоляцией. Фальшпол, под которым сделана разводка кабелей. Общая вентиляция зала и кондиционер. Самые мощные и производительные машины ЕС, появившиеся в конце 80-х годов, дополнительно требовали местной  вентиляции электронных стоек – воздухозаборники надевались на шкафы сверху. Если вычислительный центр мощный, с несколькими машинами – под него отводилось целое крыло или целый этаж.  

Работали мы (я имею в виду расчетчиков –прикладников) на  ЕС-1055 поначалу так. Носителем расчетной программы был набор перфокарт – тонких глянцевых картонок, на каждой из которых выбивались маленькие прямоугольные отверстия. Вертикальное сочетание отверстий – «колонка» - это цифра, буква или знак (арифметическое действие, скобка, десятичная точка и т.п.). Горизонтальная последовательность колонок на одной карте - это одна строка текста программы. Сколько в программе строк-команд, столько карт в комплекте. Карты собирались в «колоду», которая и подавалась в приемное гнездо машины. «Слизывая» карты одну за другой и распознавая сочетания пробоин, машина построчно заносила в оперативную память текст программы. Перепутать порядок карт (например, уронив и рассыпав колоду), означало поломать программу. Для более-менее надежного обращения и сохранности карт колода снабжалась двумя защитными крышками-пластинками, вырезанными по размеру карты. Делались  пластины самими господами программистами из подручных материалов – листового оргстекла или текстолита. Собранная и закрытая пластинками колода перфокарт стягивалась сшитой в кольцо бельевой резинкой. Сверху надписывались инициалы, а в больших вычислительных центрах – персональный номер.

Мой пользовательский номер в ВЦ ОВТиР был, как сейчас помню, 1286. Надписанная колоду через окошко вручалась девушке, должность и профессия которой гордо называлась «оператор ЭВМ». Сдав программу в конце дня, утром ты получал результат – перфорированную по обоим краям бумажную полосу шириной около метра, на которой был отпечатан текст  твоей программы и результаты расчета. Раз в сутки сдать программу и раз в сутки получить результат – это было нормально. В особо продвинутых вычислительных центрах  получить результат можно было два раза в сутки. Производительность труда пользователя ограничивалась не только режимом работы и загрузкой самой машины, но и режимом набивки новых перфокарт. Каждая новая или исправленная строка программы – это новая перфокарта, а перфокарты набивались специальными суровыми тетками, должность и профессия которых называлась также «оператор». Текст на каждую перфокарту нужно было написать на специальном разграфленном бланке,  подать этот бланк в окошко, также надписав его своим персональным номером. Если опустить творческую и содержательную часть работы, связанную с написанием систем уравнений и численных схем, то деятельность программиста-прикладника представляла  собой циркулирование между тремя точками пространства: рабочий стол, где ты большими печатными буквами пишешь на бланке текст программы – суровые тетки, набивающие по твоему тексту перфокарты – окно машинного зала, в которое эти перфокарты подаются и откуда они возвращаются вместе с результатами расчета. Если результаты не радовали или обнаруживалась ошибка, можно было начинать новый суточный цикл.

Справедливости ради надо сказать, что именно так до поры до времени работал весь цивилизованный мир. В таком режиме и примерно на таких машинах работал, например, созданный в 70-е годы в США программный комплекс ANSYS, предназначенный для инженерных расчетов в области механики твердого тела, теплообмена и гидравлики.

Однако вид компьютера IBM PC, увиденного мною впервые в 1984 году, наводил на мысль о том, что так называемый цивилизованный мир начинает жить и работать как-то иначе, что там, в этом самом цивилизованном мире, не только покончено с перфокартами и бельевыми резинками, но что в целом стиль, производительность и качество труда прикладного программиста стали совершенно иными.

Так вот пока мы окончательно перешли на ЕС-1055, в цивилизованном мире  возник синтез численного моделирования, машинной графики и интерактивного человеко-машинного интерфейса. В начале 80-х годов начинается эра систем CAD/CAE/CAM то бишь Computer Aided Design/ Computer Aided Engineering/ Computer Aided Manufacturing. Во многом благодаря именно этим системам так называемый цивилизованный мир начинает новый качественно новый этап развития; этап, на котором производительность и качество человеческого труда радикально меняются практически во всех отраслях материального производства (не говоря уже о нематериальном).

Компания ANSYS Inc. была одной из первых, которая, отказавшись от пакетной обработки и соединив пакеты инженерных расчетов с системами геометрического моделирования, создала систему интерактивного конструирования, САПР, позволявшую в ходе создания чертежа одновременно выполнять все необходимые расчеты – прочностные, гидравлические, тепловые - и получать набор технико-экономических показателей. Системы компьютерного конструирования, созданные ANSYS, найдут применение и на своей исторической родине – на заводах Форда, Боинг, Дженерал Электрик, Катерпиллер, Локхид; и в Старом Свете – на Фольксваген-Ауди, БМВ, Сименс, Фиат, Шелл; и в Японии – Мицубиси.

В 1981 году на рынок со своими графическими терминалами выйдет компания Silicon Graphics, Inc. Культурный шок я уже испытаю, когда увижу рабочую станцию IRIS INDIGO, скромного вида темно-серый ящик размерами с прикроватную тумбочку и c производительность выше, чем у занимавшей 200 кв. м. и работавшей с принудительной вентиляцией новейшей советской машины ЕС-1060.

В том же 1981 году как публичная компания заявится  Intergraph Corporation. 

В том же 1981 году из французской фирмы «Дассо Авиасьон», строившей истребители «Мираж», отпочкуется «Дассо Системэ» - Dassault Systèmes, «заточенная» на компьютерное проектирование сначала самолетов, а потом – практически всего, что движется по земле, в небесах и на море – включая подводные лодки. Созданная в «Дассо» графическая система  CATIA станет мировым стандартом для авиапрома и будет взята на вооружение не только родным «Эрбас», но и заокеанским «Боингом». Первым в мире лайнером, на 100 % спроектированным на виртуальных моделях, станет Боинг-777. За всё время разработки этой машины не будет выпущено ни одного бумажного чертежа. С помощью CATIA  будет посчитана аэродинамика и прочность, скомпонован силовой набор, «надета» обшивка, прорезаны люки и иллюминаторы, разведены трубопроводы и кабели, расставлен по местам один миллион комплектующих,  спроектированы интерьеры пассажирских салонов и эргономика пилотской кабины.

Но самое главное, что CATIA  - это была не просто САПР изделия, это была САПР жизненного цикла, это САПР производства, эксплуатации и технического обслуживания.

Мировыми стандартами в станут появившиеся в те же годы системы  AutoCAD (фирма «Autodesk», 1982 г.), ArchiCAD (фирма «Graphisoft»,1982 г.).

Компьютерная графика, генераторы программ, системы автоматизированного проектирования, геоинформационные системы - все это начинается в 1981-1982 годах. Тенденция, однако. Великий перелом.

А что делалось в это время у нас? А у нас, напомню, только-только завершился переход от обработки программ в пакетном режиме, т.е. от перфокарт, перетянутых бельевой резинкой, к системам разделения времени с применением алфавитно-цифровых (отнюдь не графических!) черно-белых (отнюдь не цветных!) дисплеев. В Курчатовском институте дисплейный зал для работы с ЭВМ ЕС-1055 в виде отдельной одноэтажной пристройки к зданию Отделения вычислительной техники и радиоэлектроники был сооружен, насколько припоминаю, в 1984 году. Число одновременно включаемых рабочих мест было ограничено, и на сеанс работы записывались заранее.

*   *   *

«Производительность труда, это, в последнем счете, самое важное, самое главное для победы нового общественного строя» - учил вождь мирового пролетариата.

В начале 80-х годов XX века в странах «первого» мира происходит рывок производительности инженерного труда. Практически во всех отраслях материального производства – в авиа-, авто- и в судостроении, в строительстве и архитектуре, в нефтехимии и металообработке, в тепловой и атомной энергетике, в электротехнике и электронике - словом, практически во всех отраслях и во всех видах деятельности – НИР и ОКР, конструирование и проектирование, расчеты и обоснование, технологическая подготовка производства – в распоряжении человека оказывается мощный инструментарий для подготовки, выработки, обоснования и оформления технических решений. Этот рывок в производительности и качестве инженерного труда обозначал, что Запад начинает новый этап, новый виток экономического развития, что он уходит в отрыв. И этот отрыв одновременно обозначал начало нашего качественного, стадиального отставания от Запада, от «первого мира».

В начале 80-х годов обнаружилось, что в целом ряде технических направлений мы отстали по меньшей мере на 10 лет. А это уже качественное, стадиальное отставание, и стадиальное отставание означает, что исчерпаны возможности и созидательный потенциал существовавшего с СССР экономического и общественного строя, что сложилась та самая ситуация, когда общественные отношения из условий развития производительных сил превращаются в оковы; что нужна осмысленная, но в то же время решительная замена общественного строя, общественных отношений, самого типа общества.

 То есть – нужна социальная революция.

 Которая, увы, не состоялась.