Вернувшись после войны в Москву, я недолго думал, куда поступать учиться. Пошел в Московский механический институт. А закончил в 1954 году уже МИФИ – к тому времени вуз реорганизовали. Распределились в Лабораторию «В» целой группой, вместе с товарищами по потоку – человек десять.
Наши преподаватели на вопрос о том, куда нас распределят, отвечали обычно так: «Не ближе Урала и не дальше Байкала». А тут мы оказались всего в ста километрах от Москвы. Конечно, это радовало. И радость нашу ничуть не убавляло то обстоятельство, что работать предстояло в самой настоящей «шарашке», организованной приказом МВД, и все первые начальники на объекте были из системы КГБ. И секретность соответствующая – даже в тот день, когда пускали станцию, здесь, в ФЭИ, почти никто об этом не знал. Мы, участники пуска, тогда собрались в тесной компании, так нас проходящее мимо начальство строго спрашивало: а что празднуете-то?
В Обнинске я сначала работал у Бориса Григорьевича Дубовского. Он еще учил нас безопасному обращению с хлебом: берите кусок за один краешек и этот краешек не ешьте, выбрасывайте, чтобы лишнюю дозу радиации не получить. Но очень скоро мне предложили перейти на Первую АЭС инженером-физиком.
Жизнь Северьянова и работа станции неразделимы Провел я на этой должности полгода, а потом пришел к первому начальнику станции, Николаю Андреевичу Николаеву, и сказал: «Женюсь, квартиру бы мне или комнату». Он спросил: «Кто жена?» Отвечаю, что со мной вместе училась в одной группе. Дали нам комнату.
Вскоре я сдал свои инженерно-физические дела жене, а сам перешел на пульт управления реактором.
Еще инженером-физиком я вел учет работы Первой АЭС. От начальника станции требовалось каждый день звонить в министерство и докладывать, на какой мощности мы находимся, на каких параметрах, каково выгорание, максимальное тепловыделение. Все эти данные я как раз и собирал. Поэтому Николаев часто вызывал на рабочие совещания, где мне довелось видеть Курчатова, Славского и других отцов-основателей атомной отрасли.
Потом у меня были и другие должности на Первой АЭС: старший инженер управления, начальник смены, а с 1970 по 1990 год – начальник станции. Проработал здесь в общей сложности 36 лет. И хотя наша Первая АЭС была совсем небольшой, хозяйством она оказалась крайне сложным и беспокойным.
По проекту, корпус реактора должен был заполняться гелием. Но когда начали заполнять, выяснилось, что поднять давление просто невозможно – газ утекает. Стали искать эти утечки. Когда щуп поднесли к верхней плите реактора, прибор в буквальном смысле слова зашкалил. Почему – понятно. В конструкции на верхней плите было 156 медных прокладок под стояками, 156 таких же под каналами, а уплотнялись они внизу на четырех болтах. Проверить все эти уплотнения оказалось просто невозможно.
Мы поняли: гелием реактор заполнить нельзя. А это означало, что станция с заданной мощностью работать не сможет, потому что без гелия температура будет выходить за заданные пределы, и графит начнет выгорать. Пришлось переходить на смесь гелия и азота, потом на технический азот. Выдерживать проектные параметры нам все равно не удавалось, и решили эксплуатировать реактор на пониженных уровнях мощности.
На азоте нам удалось сначала достичь половинного уровня мощности, затем вышли на номинал, но проработали на нем всего два часа. Номиналом для Первой АЭС было, когда турбогенератор выдавал 5 мегаватт, а тепловая мощность реактора составляла 29 мегаватт. Но, тем не менее, поработали, доложились и встретили правительственную делегацию. Честно говоря, когда она приехала, мы работали опять на половинном уровне мощности.
В тот день случилась и еще одна вещь, о которой сегодня можно вспоминать с улыбкой, а тогда нам было не до смеха. Делегация въезжает на объект, нам звонят: «Едут!» А у нас срабатывает аварийная защита. Главный инженер кричит оператору за пультом: «Давай, поднимай мощность срочно!» И ведь успели поднять, пока делегация переодевалась и добиралась до нас. Вот так мы и докладывали об успешном пуске.
А потом начались тяжелые будни. Лопнул корпус реактора, приваренный к нижней плите. Не только шов заварить, но и просто посмотреть было невозможно из-за радиации. О случившемся нам пришлось догадываться по косвенным признакам. Когда воду заливали в кладку, она вытекала в облицовку бетонного основания, и это свидетельствовало о разрыве. Начали уплотнять водяные баки защиты, чтобы они держали газ. Азот приходилось все время нагнетать из-за утечек. За сутки расходовалось до десятка баллонов с давлением 150 атмосфер.
Система охлаждения отражателя состояла из 24 стояков, расположенных вокруг активной зоны реактора. Для них сделали специальный контур. Входной и выходной коллекторы были смонтированы под нижней плитой реактора. Случалось, гайки на креплениях просто лопались, ведь затягивали их вручную. Вот лопнула гайка, давление упало, отражатель остается без охлаждения, температура графита поднимается, разогревается кожух – а как прикажете к этой гайке добираться?
Измерительных приборов на реакторе было, наверное, сотни две. Все приборы ламповые, с бумажными конденсаторами производства одного из армянских заводов. Конденсатор пробило – значит, срабатывает аварийная защита. Всю смену персонал так и дергался – выйдешь на мощность, поработаешь часа два, и звучит сигнал аварийной защиты. В иную смену у нас доходило до двух-трех срабатываний защиты, а всего в месяц бывало до тридцати случаев.
На станции беспрерывно «текли» каналы – и рабочие, и в системе управления и защиты. Текли и подводящие, и отводящие тракты. Приходилось отключать штатный канал и класть соединяющую перемычку сверху реактора. Система охлаждения бокового отражателя была вообще смонтирована под нижней плитой реактора. Внизу шла узкая «нора» длиной три метра. Еще до пуска я попытался туда заглянуть. Голову и плечи просунул и понимаю: если залезу внутрь, то обратно не выберусь, просто развернуться не смогу, придется веревкой за ноги тянуть. А после пуска там еще и бешеная радиация была, так что никто и близко к этим норам не подходил.
На станции много занимались экспериментальной работой, в том числе на петлях прямого преобразования атомной энергии в электрическую. По условиям эксперимента там нужен был вакуум, и постоянно работали насосы. А когда эти насосы ремонтировали или меняли, то радиация была такая, что работать без угрозы для здоровья можно двадцать секунд. Запускаешь слесаря в бокс – крути гайку двадцать секунд, и обратно! Он выскакивает – всё, недельную дозу получил. Запускаешь следующего.
После пятнадцати лет эксплуатации, к 1970 году, реактор пришел в такое состояние, а ремонты на ходу обходились в такие траты здоровья персонала, что я понял: надо или останавливать всю эту бодягу окончательно, или проводить капитальный ремонт. Подготовили мы технико-экономическое обоснование. Планировали так – если нам дадут простоять девять месяцев, то надо весь верх разобрать, все эти бесконечные перемычки, извлечь каналы и тракты, демонтировать стояки. И всё переделать заново.
Министерство разрешило реактор остановить. Он был разгружен полностью. Извлекли все 156 каналов – топливные, экспериментальные и каналы защиты. Демонтировали все стояки, частично отремонтировали графитовую кладку, заменили все входные и выходные тракты. В недоступных для эксплуатации точках вместо соединений сделали сварку. Потом в реактор загрузили новые каналы и провели физический пуск. Весь капитальный ремонт персонал станции выполнил без привлечения сторонних организаций. Наша работа позволила продлить эксплуатацию реактора не на десять, как планировали, а на все тридцать лет.
В общем, главная беда со станцией, и я в этом твердо уверен, заключалась в тогдашней любви к штурмовщине. Во что бы то ни стало сделать АЭС первой в мире! Из Москвы звонили, торопили: англичане через месяц пустят свой реактор, надо их опередить. Вот и опередили, а потом коллектив станции десятки лет расхлебывал последствия этой спешки. То же самое, что и в космонавтике: ведь когда Гагарина отправляли, процентов 50 вероятности было, что живым вернется.
Судьбу Первой АЭС сначала определили так: хорошо, станцию пустили, пусть теперь одну или две кампании проработает, и всё. То есть жизни ей давали от трех месяцев до полугода. Стали первыми, отрапортовали, а дальше станция никому не нужна.
Но в дело вмешался всемогущий министр Ефим Славский – мол, бог с ней, с атомной станцией, но реактор нам нужен, чтобы проводить исследования и испытания для следующего поколения реакторных установок. В итоге решили, что атомной станции как таковой в Обнинске не будет, а ее реактор станет экспериментальным. Нам перестали планировать выработку электроэнергии, и мы перешли в распоряжение науки.
Впоследствии мы работали и на Белоярскую АЭС, и на Билибинскую АТЭЦ, и на флот, и на космос, и на медицину, и на отопление города – но только не на выработку электроэнергии. К 1970 году турбина была вообще демонтирована и сдана в утиль по распоряжению главного инженера ФЭИ.
Первая станция позволила накопить уникальный опыт. Но учиться на наших ошибках коллеги смогли далеко не сразу. Как поступали в те времена? У нас на АЭС проблема за проблемой, а наверх идут доклады в стиле: «Первая атомная станция безопасна, надежна и работает как швейцарские часы».
Станция дала уникальный и неоднозначный опыт В результате у высокого начальства создалось превратное впечатление, будто развитие атомной энергетики – задача простая. И последовало решение о строительстве первой очереди Белоярской АЭС с водографитовыми канальными реакторами АМБ. Они были похожи на наш реактор, но во много раз больше, что существенно усугубляло проблемы при эксплуатации. Я почти уверен: если бы конструкторы имели полную информацию об опыте нашей работы, то они отказались бы от проектирования таких реакторов и сразу приступили бы к поиску других вариантов. Может быть, даже вообще не строили бы реакторов РБМК, и не дошло бы до чернобыльской катастрофы.
А самое, пожалуй, обидное, что всему большому институту, выросшему вокруг станции и фактически благодаря ее существованию, не было до нас и наших проблем никакого дела. Принцип такой – сами зарабатывайте и живите, как хотите. Зарплата у нас оставалась намного ниже, чем у ведущих сотрудников института, а опасность для здоровья – во много раз больше. Я всегда говорил, и сегодня не скрою: все пироги и пышки доставались начальству, а персоналу станции – синяки и шишки. В ФЭИ до сих пор, кстати, точно так же: сплошная гордость за Первую в мире и копеечные зарплаты персоналу станции.
Мое отношение к атомной энергетике за долгие годы существенно изменилось. Поначалу я был патриотом отрасли. Работали мы, не считаясь ни с трудностями, ни с опасностью для жизни. Трудились, гордились и не роптали.
Но потом, когда вдоволь нахлебались проблем, пришло понимание: что-то мы не так делаем. Надо что-то менять – по крайней мере, в отношении уран-графитовых реакторов с водяным охлаждением. И совсем диаметрально изменились мои представления после Чернобыля. Тогда я отчетливо осознал, какую страшную опасность несет миру этот «мирный атом», дело всей моей жизни.
Конечно, не я один тогда это понял. Весь мир притих, нигде атомных реакторов вплоть до 2000 года не строили. А сейчас опять началось, как будто других источников энергии нет. Все страны, жаждущие повоевать, строят у себя АЭС, чтобы нарабатывать оружейный плутоний для атомного оружия. Что, Ирану ядерная энергия нужна? Да у них нефти – хоть залейся. Нет, им бомбу подавай!
Коэффициент полезного действия современной АЭС составляет 30-40 процентов. А газотурбинная установка, которая никакого вреда не приносит, дает КПД до 80 процентов! Так стоит ли после этого строить дорогостоящие и опасные атомные станции? К тому же до сих пор нет ни проектов, ни опыта вывода энергоблоков из эксплуатации, а ведь эта операция однозначно требует огромных затрат и длится неимоверно долго.
Слишком дорого обходится атомная энергия, слишком серьезную опасность несет человечеству. И сегодня, подытоживая опыт всей своей жизни, с полной уверенностью могу сказать: этот путь ведет в тупик. Я сам его прошел, и точно знаю.
Виктор Сергеевич Северьянов – начальник Первой в мире АЭС с 1970 по 1990 год
Публикацию подготовила Татьяна Рахматуллина. В обнинске
